Лягушки (Batrachoi) - Комедия (405 до н. э.)
Знаменитых сочинителей трагедий в Афинах было трое: старший — Эсхил, средний —
Софокл и младший — Еврипид. Эсхил был могуч и величав, Софокл ясен и гармоничен,
Еврипид напряжен и парадоксален. Один раз посмотрев, афинские зрители долго не
могли забыть, как его Федра терзается страстью к пасынку, а его Медея с хором
ратует за права женщин. Старики смотрели и ругались, а молодые восхищались.
Эсхил умер давно, еще в середине столетия, а Софокл и Еврипид скончались полвека
спустя, в 406 г., почти одновременно. Сразу пошли споры между любителями: кто из
троих был лучше? И в ответ на такие споры драматург Аристофан поставил об этом
комедию «Лягушки».
«Лягушки» — это значит, что хор в комедии одет лягушками и песни свои начинает
квакающими строчками: «Брекекекекс, коакс, коакс! / Брекекекекс, коакс, коакс! /
Болотных вод дети мы, / Затянем гимн, дружный хор, / Протяжный стон, звонкую
нашу песню!»
Но лягушки эти — не простые: они живут и квакают не где-нибудь, а в адской реке
Ахероне, через которую старый косматый лодочник Харон перевозит покойников на
тот свет. Почему в этой комедии понадобился тот свет, Ахерон и лягушки, на то
есть свои причины.
Театр в Афинах был под покровительством Диониса, бога вина и земной
растительности; изображался Дионис (по крайней мере, иногда) безбородым нежным
юношей. Вот этот Дионис, забеспокоившись о судьбе своего театра, подумал:
«Спущусь-ка я в загробное царство и выведу-ка обратно на свет Еврипида, чтобы не
совсем опустела афинская сцена!» Но как попасть на тот свет? Дионис
расспрашивает об этом Геракла — ведь Геракл, богатырь в львиной шкуре, спускался
туда за страшным трехглавым адским псом Кербером. «Легче легкого, — говорит
Геракл, — удавись, отравись или бросься со стены». — «Слишком душно, слишком
невкусно, слишком круто;
покажи лучше, как сам ты шел». — «Вот загробный лодочник Харон перевезет тебя
через сцену, а там сам найдешь». Но Дионис не один, при нем раб с поклажей;
нельзя ли переслать ее с попутчиком? Вот как раз идет похоронная процессия. «Эй,
покойничек, захвати с собою наш тючок!» Покойничек с готовностью приподымается
на носилках: «Две драхмы дашь?» — «Нипочем!» — «Эй, могильщики, несите меня
дальше!» — «Ну скинь хоть полдрахмы!» Покойник негодует: «Чтоб мне вновь ожить!»
Делать нечего, Дионис с Хароном гребут посуху через сцену, а раб с поклажей
бежит вокруг. Дионис грести непривычен, кряхтит и ругается, а хор лягушек
издевается над ним: «Брекекекекс, коакс, коакс!» Встречаются на другом конце
сцены, обмениваются загробными впечатлениями: «А видел ты здешних грешников, и
воров, и лжесвидетелей, и взяточников?» — «Конечно, видел, и сейчас вижу», — и
актер показывает на ряды зрителей. Зрители хохочут.
Вот и дворец подземного царя Аида, у ворот сидит Эак. В мифах это величавый
судья грехов человеческих, а здесь — крикливый раб-привратник. Дионис накидывает
львиную шкуру, стучит. «Кто там?» — «Геракл опять пришел!» — «Ах, злодей, ах,
негодяй, это ты у меня давеча увел Кербера, милую мою собачку! Постой же, вот я
напущу на тебя всех адских чудищ!» Эак уходит, Дионис в ужасе; отдает рабу
Гераклову шкуру, сам надевает его платье. Подходят вновь к воротам, а в них
служанка подземной царицы: «Геракл, дорогой наш, хозяйка так уж о тебе помнит,
такое уж тебе угощенье приготовила, иди к нам!» Раб радехонек, но Дионис его
хватает за плащ, и они, переругиваясь, переодеваются опять. Возвращается Эак с
адской стражей и совсем понять не может, кто тут хозяин, кто тут раб. Решают: он
будет их стегать по очереди розгами, — кто первый закричит, тот, стало быть, не
бог, а раб. Бьет. «Ой-ой!» — «Ага!» — «Нет, это я подумал: когда же война
кончится?» — «Ой-ой!» — «Ага!» — «Нет, это у меня заноза в пятке... Ой-ой!..
Нет, это мне стихи плохие вспомнились... Ой-ой!.. Нет, это я Еврипида
процитировал». — «Не разобраться мне, пусть уж бог Аид сам разбирается». И
Дионис с рабом входят во дворец.
Оказывается, на том свете тоже есть свои соревнования поэтов, и до сих пор
лучшим слыл Эсхил, а теперь у него эту славу оспаривает новоумерший Еврипид.
Сейчас будет суд, а Дионис будет судьей; сейчас будут поэзию «локтями мерить и
гирями взвешивать». Правда, Эсхил недоволен: «Моя поэзия не умерла со мной, а
Еврипидова умерла и под рукой у него». Но его унимают: начинается суд. Вокруг
судящихся уже новый хор — квакающие лягушки остались далеко в Ахероне. Новый хор
— это души праведников: в эту пору греки считали, что те, кто ведет праведную
жизнь и принял посвящение в таинства Деметры, Персефоны и Иакха, будут на том
свете не бесчувственными, а блаженными. Иакх — это одно из имен самого Диониса,
поэтому такой хор здесь вполне уместен.
Еврипид обвиняет Эсхила: «Пьесы у тебя скучные: герой стоит, а хор поет, герой
скажет два-три слова, тут пьесе и конец. Слова у тебя старинные, громоздкие,
непонятные. А у меня все ясно, все как в жизни, и люди, и мысли, и слова». Эсхил
возражает: «Поэт должен учить добру и правде. Гомер тем и славен, что показывает
всем примеры доблести, а какой пример могут подать твои развратные героини?
Высоким мыслям подобает и высокий язык, а тонкие речи твоих героев могут научить
граждан лишь не слушаться начальников».
Эсхил читает свои стихи — Еврипид придирается к каждому слову: «Вот у тебя Орест
над могилою отца молит его «услышать, внять...», а ведь «услышать» и «внять» —
это повторение!» («Чудак, — успокаивает его Дионис, — Орест ведь к мертвому
обращается, а тут, сколько ни повторяй, не докличешься!») Еврипид читает свои
стихи — Эсхил придирается к каждой строчке: «Все драмы у тебя начинаются
родословными: «Герой Пелоп, который был мне прадедом...», «Геракл, который...»,
«Тот Кадм, который...», «Тот Зевс, который...». Дионис их разнимает: пусть
говорят по одной строчке, а он, Дионис, с весами в руках будет судить, в какой
больше весу. Еврипид произносит стих неуклюжий и громоздкий: «О, если б бег
ладья остановила свой...»; Эсхил — плавный и благозвучный: «Речной поток, через
луга лиющийся...» Дионис неожиданно кричит: «У Эсхила тяжелей!» — «Да почему?» —
«Он своим потоком подмочил стихи, вот они и тянут больше».
Наконец стихи отложены в сторону. Дионис спрашивает у поэтов их мнение о
политических делах в Афинах и опять разводит руками: «Один ответил мудро, а
другой — мудрей». Кто же из двух лучше, кого вывести из преисподней? «Эсхила!» —
объявляет Дионис. «А обещал меня!» — возмущается Еврипид. «Не я — язык мой
обещал», — отвечает Дионис еврипидовским же стихом (из «Ипполита»). «Виноват и
не стыдишься?» — «Там нет вины, где никто не видит», — отвечает Дионис другой
цитатой. «Надо мною над мертвым смеешься?» — «Кто знает, жизнь и смерть не одно
ль и то же?» — отвечает Дионис третьей цитатой, и Еврипид смолкает.
Дионис с Эсхилом собираются в путь, а подземный бог их напутствует: «Такому-то
политику, и такому-то мироеду, и такому-то стихоплету скажи, что давно уж им
пора ко мне...» Хор провожает Эсхила славословием и поэту и Афинам: чтобы им
поскорей одержать победу и избавиться и от таких-то политиков, и от таких-то
мироедов, и от таких-то стихоплетов.
М. Л. Гаспаров
|
